Лагерный врач

Details: Published: Sunday, 18 January 2009 18:47

В исправительно-трудовые лагеря Советской России журналисты никогда не допускались, разве что они попадали туда в качестве заключенных. Поэтому у нас и по сей день мало информации о миллионах, которые жили, страдали и умирали там во времена сталинских репрессий. Имена большинства канули в вечность, оставшись лишь в памяти тех, кто их знал и любил. Но порой до нас все же доходят обрывки сведений. Так мы узнали о Борисе Николаевиче Корнфельде. Он был врачом. Вероятно, его родители были социалистами, связавшими свои надежды с революцией. К тому же они были евреями, но скорее всего в приход Мессии не верили: имя — Борис и отчество — Николаевич свидетельствуют о том, что в семье давали русские имена. Для таких евреев было вполне естественно поддержать ленинскую революцию, так как злостный антисемитизм, на протяжении двухсот лет процветавший в царской России, житья им не давал. Они возлагали на социализм все свои надежды, полагая, что если «христианская» Россия убивала евреев, то, может, атеистическая Россия спасет их.
В то время политическими заключенными становились отнюдь не те, кто был настроен против коммунизма либо ожидал возвращения царя. Таких людей попросту расстреливали. В лагеря же попадали те, кто верил в революцию, но при этом недостаточно преданно служил Сталину. Мы не знаем, какое преступление совершил доктор Корнфельд. Известно лишь, что это было политическое преступление. Быть может, он посмел в разговоре с другом усомниться в непогрешимости Сталина, а может, его обвинили в том, что такая мысль зародилась у него в голове. В те годы это было вполне достаточным поводом для ареста, многие умерли и вовсе без вины виноватыми. Так или иначе Корнфельд оказался в лагере для политических в Экибастузе. Несколько лет за колючей проволокой оказались лучшим средством для того, чтобы излечиться от веры в коммунизм. Бессмысленная жестокость, гибель людей, ничтожные проступки, возводимые в ранг преступлений, — все это заставляло таких, как Корнфельд, усомниться в преимуществах системы. Лишенные своего прошлого, работы, семьи, занятий заключенные обретали за проволокой время для раздумий. Люди мыслящие, а Борис Корнфельд принадлежал к их числу, подвергали критической переоценке все, во что верили с детства. Вот так лагерный врач простился со своими социалистическими идеалами. Но на этом он не остановился. Он сделал то, что наверняка повергло бы в ужас его предков — Борис Корнфельд стал христианином.
Так случилось, что Борис Корнфельд познакомился с верным христианином, образованным и добрым заключенным, говорившем о Мессии, Который пришел выполнить обещания, данные Господом Израилю. Этот христианин отмечал, что Иисус говорил почти единственно с еврейским народом и обещал первым прийти к евреям. Это согласовывалось с особой заботой Бога о евреях, Его избранном народе, и, как объяснял этот человек, Библия обещала наступление Царства Божия. Человек этот часто произносил молитву «Отче наш» и в этих простых словах Корнфельд услышал неведомый дотоле отзвук истины. Лагерь отобрал у Корнфельда все, в том числе и его веру в спасительную силу социализма. Теперь ему предлагалась новая надежда, но в какой форме! Принять Иисуса Христа —означало предать своих близких, своих предков, все те поколения, которые предшествовали ему. Корнфельд знал, что евреи страдали невинно. Евреи как народ ни в чем не были виноваты ни перед царями, ни перед казаками, учинявшими погромы. Да и сам он был невиновен: он не предавал Сталина, его осудили несправедливо. Чего-чего, а времени у врача в лагере было предостаточно... Неожиданно для самого себя он начал прослеживать параллели между евреями и Христом. Ведь то, что Бог вверился исключительно одному народу — евреям, всегда вызывало недовольство и недоумение. Несмотря на века преследований, само их существование среди тех, кто только и мечтал уничтожить их, было знаком силы, превосходящей силы противников. То же самое было и с Иисусом — то, что Бог предстал в виде Человека, всегда смущало самые мудрые головы. Пред гордыми и могущественными Иисус предстал как Знамение, в свете которого обнажились их собственные недостатки и грехи. Поэтому им пришлось убить Его, так же как сейчас власть предержащим приходилось убивать евреев, чтобы сохранить свои иллюзии всемогущества. Только в ГУЛАГе смог Борис Корнфельд нащупать эту истину. И чем больше он размышлял над ней, тем больше он менялся внутренне.
Будучи заключенным, Корнфельд, однако, жил в лучших условиях, чем большинство его товарищей по несчастью. Других заключенных можно было легко заменить, но врачей в отдаленных, изолированных от внешнего мира лагерях не хватало. Начальство не могло позволить себе роскошь разбрасываться врачами — ведь в медицинской помощи нуждались не одни лишь заключенные, она могла понадобиться и охранникам. И уж, конечно, все офицеры и охранники понимали, что с врачом следует обходиться помягче — а вдруг сам попадешь ему в руки? Впервые сопротивление Корнфельда христианской доктрине стало ослабевать, когда он оперировал одного из ненавистных ему охранников. Того пырнули ножом, перерезав артерию. Зашивая кровеносный сосуд, врач подумал о том, не затянуть ли нитку так, чтобы шов вскоре открылся. Тогда охранник быстро умрет, и никто ни о чем не догадается. При мысли о мести в нем вспыхнула жгучая ненависть. Как он презирал своих мучителей, всех этих охранников! С каким наслаждением он бы их всех убил! И тут Борис Корнфельд ужаснулся ненависти и ярости, которые он увидел в сердце своем. Да, он был жертвой ненависти, так же как и его предки. Но эта ненависть стала источником его собственной неутоленной ненависти. Какая ирония судьбы. Он угодил в ловушку к тому самому злу, которое презирал. И разве может он обрести свободу, если его душа попала в плен к этой смертельной ненависти? Тогда весь мир превратится для него в концентрационный лагерь. Когда Корнфельд снова приступил к накладыванию швов — на этот раз по всем правилам, — он вдруг обнаружил, что повторяет слова, услышанные от заключенного христианина: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Странные слова! Но он ничего не мог поделать — они вырвались сами. Он узрел ад в собственном сердце, и ему ничего не оставалось, как воззвать с мольбой о чистоте. Воззвать к Богу, Который тоже страдал, как и он, — к Иисусу.
Какое-то время Борис Корнфельд просто продолжал твердить молитву Божию, занимаясь своим каторжным, безнадежным делом лагерного врача. Каторжным — потому что у него всегда было слишком много пациентов. Безнадежным — потому что заключенные были предназначены для уничтожения. Врач оказывался единственным заслоном на пути заключенного к смерти от болезней, холода, непосильного труда, побоев и недоедания. В обязанности врачей в лагерной медчасти входило также подписывать направления в карцер. Всякого заключенного, которого почему-либо начальство невзлюбило или от которого хотело избавиться, направляли в карцер — одиночное заключение в крошечной холодной камере пыток. Подпись врача на направлении означала, что заключенный достаточно силен и здоров, чтобы выдержать это наказание. Это, конечно, была ложь: выходили из карцера немногие… Как и все другие врачи, Корнфельд тоже подписывал бланки. Да и какое это имело значение? На самом деле начальство вовсе не нуждалось в подписи: имелась масса других способов «легализировать» наказание. А врач, отказавшийся от сотрудничества, обрекал себя на гибель даже при нехватке медиков. Но вскоре после того как Корнфельд начал молиться о прощении, он отказался санкционировать наказания и перестал подписывать бланки. Он уже подписал сотни таких форм, но продолжать дальше не мог. Происшедшая с ним метаморфоза не позволяла ему этого делать. И еще он подал жалобу на санитара.
Санитары назначались из числа заключенных, сотрудничавших с начальством, как и повара, писари, кладовщики. Заключенные их ненавидели, пожалуй, даже больше, чем охранников, потому что они были предателями, и им нельзя было доверять. Они крали еду своих собратьев и без колебаний убили бы всякого, кто попытался бы сообщить об этом или вообще как-то воспротивиться им. А охранники смотрели на их безобразия сквозь пальцы. Смерть в лагере была делом привычным, а начальство нуждалось в предателях для нормального функционирования системы. Однажды Корнфельд, выходя от умершего пациента, натолкнулся на санитара, огромного детину, склонившегося над остатками буханки белого хлеба, предназначенного для больных. Уплетая хлеб за обе щеки, санитар без тени смущения глядел на врача. Корнфельд и раньше знал о том, что еду воруют, знал, что это одна из причин, по которой не выздоравливают его больные, но он только что простился с умирающим и не в силах был отделаться от этого видения. Он не смог просто пожать плечами и пройти мимо. В этой ситуации было абсурдно отстаивать какие-то принципы, зная, что санитар может отомстить. Однако доктор не мог поступить вразрез с тем, во что он теперь верил.
Когда Корнфельд доложил о санитаре начальнику лагеря, офицер крайне удивился. Жаловаться было не просто неразумно, но и крайне опасно. Тем не менее начальник отправил санитара в карцер. В общем-то он был даже доволен, что Корнфельд подал эту жалобу. Ему надоел этот врач, отказывающийся подписывать бланки на отправку в карцер, да и создавшаяся ситуация экономила начальству силы и нервы. Доктор сам подписал себе приговор.
Борис Корнфельд не был смелым человеком. Он понимал, что его жизнь теперь в опасности. Спать в бараке, порядок в котором ночью охраняется самими заключенными, означало неминуемую смерть. И доктор начал оставаться на ночь в больнице, спал урывками, живя в странном раздвоенном мире, когда каждая минута могла стать последней. Но, как ни удивительно, к страху примешалось чувство освобождения. Приняв возможность смерти, Борис Корнфельд теперь мог жить так, как хотел. Он больше не подписывал бланки, по которым люди отправлялись на смерть. Он больше не отворачивался от жестокости и не пожимал плечами при виде несправедливости. Он говорил, что хотел, и делал, что мог. И вскоре он обнаружил, что из его души ушли злоба, ненависть и ярость. Он задавался вопросом — найдется ли в России второй столь же свободный человек? Теперь Борису Корнфельду захотелось рассказать кому-нибудь о своем открытии, о своей новой жизни послушания и свободы. Христианина, который говорил ему о Христе, перевели в другой лагерь, так что доктору пришлось ждать подходящего человека и подходящего момента.
Однажды пасмурным серым днем он оперировал заключенного. Молодой человек с грушевидной головой и обиженным лицом маленького мальчика тронул его сердце. В глазах заключенного читались скорбь и подозрительность, а годы, проведенные в лагере, отпечатались на его лице такой глубиной духовных страданий и пустоты, что Корнфельд буквально содрогнулся. И тогда врач начал рассказывать пациенту о том, что с ним случилось. Начав говорить, Корнфельд уже не мог остановиться. Первую часть рассказа больной почти не слышал: после наркоза сознание еще не полностью вернулось к нему. Но горячность доктора захватила больного, и он, несмотря на высокую температуру, стал жадно внимать рассказу, затянувшемуся надолго. Час шел за часом, а врач все говорил о своем обращении к Христу и новообретенной свободе. Когда лагерные прожектора залили беспощадным светом окна больницы, Корнфельд признался больному: «И вообще, вы знаете, я убедился, что никакая кара в этой земной жизни не приходит к нам незаслуженно. По видимости, она может прийти не за то, в чем мы на самом деле виноваты. Но если перебрать жизнь и глубоко вдуматься — мы всегда отыщем то наше преступление, за которое теперь нас настиг удар». Только представьте себе — какие слова! Пациент понимал, что слушает невероятное признание. И хотя боль не отступала, а живот опоясывала давящая свинцовая тяжесть, он слушал, пока не заснул. Наутро его разбудили шаги и шум в помещении операционной. Он сразу же вспомнил о враче, но новый друг не приходил. Потом товарищ по палате шепотом рассказал ему о случившемся...
Ночью, когда доктор спал, кто-то подкрался к нему сзади и молотком нанес восемь ударов по голове. И хотя врачи сделали все, чтобы спасти его, санитары вынесли на носилках бездыханное тело. Но исповедь Корнфельда не пропала даром. Пациент долго думал над последними словами страстного признания врача. В итоге он тоже стал христианином. Он пережил лагерь и рассказал всему миру о том, что увидел и понял там.
Звали пациента Александр Солженицын.