Наказанная мать

• Print
• Email

Details

Published: Tuesday, 30 May 2023 12:53

Ю.С. Грачёв

Наказанная мать

«Братцы, помилосердствуйте, братцы, помилосердствуйте!»

Л.Н. Толстой. «После бала».

I

Я не могу больше, не могу. Всё надоело… Фу! Как пить хочется, где бы воды взять? Головушка, грудь, что они болят так! Лучше, лучше б умереть. Да, я так и сказала, когда меня стали лечить – мне бы лучше умереть. Удивляются: «Как вы, мать, у которой пятилетний мальчуган, мать, которая сейчас сказала, что любит сына сильнее всего, гораздо больше самой себя вдруг хочет умереть, оставить ребенка без надежды на материнскую ласку, заботу, оставить сиротой?»

Но я на это ничего не ответила, не произнесла ни слова, только по щекам потекли непрошенные слезы, внутри во мне все зарыдало. Но я не расплакалась. Давно уже выплаканы глазоньки. Что им сказать, разве поймут, разве можно словами передать всё, что каждый день передумаю, перетоскую о сыне?

Эх, разлука-лиходейка! Если б можно было вынуть из груди моей сердце и вставить туда камень – я не была бы матерью. Мне всё было бы нипочем, как тем мужикам и женщинам, но оно болит, оно обливается кровью, хочу не думать, забыться, а сердце стонет, тоскует.

Женя, Женя, мальчик мой, как ты без меня, почему нет писем, жив ли ты? Ты жив, знаю, ты не можешь умереть, мой милый.

И подумать только, все это за 2 килограмма муки. Дура, дура я. Меня-то пускай как угодно наказывали бы, но тебя-то, тебя, малышка зачем оставили без матери?

Скрипнула дверь, загромыхали тяжелые сапоги. Вошла надзирательница.

– Что ты развалялась, Калинина, давай, давай собирайся, – резко сказала она.

– Не, могу, болею, – тихо ответила я. Третий день освобождена от работ – температура.

Поставили мне градусник – тридцать восемь и шесть десятых оказалось.

– Идите, идите, говорят. Будет место, в больницу положим.

Вот я залезла опять на койку и лежу. Лежу, а мысли идут такие тоскливые и девать их некуда. А есть ничего не хочется, да и нечего – украли у меня сегодня пайку хлеба.

Какие люди эти воровки! У больной и то всё тащат. Вчера вот выстирала рукавицы, починила, приготовила к работе – украли, даже кровную пайку стащили. И я среди них тоже воровка, статья у меня 162. Да, дожила до двадцати четырех лет, о тюрьме и не думала, и вот что получилось.

Ох, все это ничего – пусть только к сыну, к сыну скорее. Как ужасно медленно тянется время, считаю каждый день, когда, наконец, увижу его. Была всё здорова, но вот к концу-то срока заболела. За работой время незаметно шло – терпеть можно, а как лежать – так день кажется годом.

Что это у меня за болезнь? Почему это я все худею и худею? И так страшно румянятся щеки, потею, а жар не проходит, всё не выздоровела. Уж не чахотка ли у меня? Возможно, ведь есть и туберкулёзницы среди нас. Они тут же спят, едят из одних мисок, а на полу нет даже одной плевательницы.

Неужели я вернусь из заключения туберкулезной? Я, мать, не выдержу, в порыве любви буду целовать маленького сына и поцелуями заражу его. О, это ужасно. Нет, Женя, если у твоей матери чахотка, она не вернется к тебе.

Я сумею умереть здесь.

В бараке темнеет. Значит, сейчас придут девчата с работы, зашумят, закричат, и может быть с ними мне легче будет, забудусь.

II

Ночь. Темная ночь. В больнице тихо, все спят. Мне же даже не дремлется. Опять все думы, думушки, опять тоска гложет сердце и это больше, чем боль головная. Вот Дуся спит, что ей, у неё нет ребенка, какая счастливая женщина!

Как страшно, раньше там завидовали тому, что у меня ребенок, а теперь я завидую бездетным. Раньше, когда шли первые месяцы срока, он мне снился каждую ночь, всё звал меня к себе, а теперь что-то давно не вижу его во сне. Почему он не является ко мне, Женя мой? Однако что-то меня знобит. Думала быстро поправиться, не хотелось идти в больницу, как в тюрьму, но ничего не поделаешь, все одно к одному. Не везёт мне в жизни…

Сиротское детство было, девушкой была, тоже мало радостей видела. Вышла замуж – свекровь попалась пила сварливая, а муж, маменькин сыночек, не заступится.

Эх, ведь доходило до того, что бросала их дом и потом, крадучись, крала ребенка, своего ребенка и пряталась с ним. Вася, Вася! Любил ли ты меня не знаю, почему не заступался?

Жарко, душно, клопы кусают, (санитар говорит нечем вывести их). Всё это ничего, ладно, но почему нет писем?

Как перевели сюда – так ни одного и нет. Все получают, читают, радуются, а я как сирота сиротская ни от кого ничего.

Чует моё сердце, не нужна я ему больше – тюремщица. Изменил он мне. Это ведь сколько угодно, особенно мужья-то. Посадят жену – месяц, два, три, а потом и не являются. Сообщают родные: гуляет к другой. И, верно, на что я ему теперь? Баб теперь, известно, сколько угодно. Дело у него молодое, разве вытерпеть мужчине? Я теперь тюремщица, и тело высохло – не нужна. Ну и не пишет, ну и пускай. Только сына ему не отдам. Пусть они наживают себе дитя, а этого, моего кровинушку, никому, никому не отдам. Буду сама растить, воспитывать. Всё, всё для него, и если подрастет, мать свою не забудет.

Но что же это мне так жарко? Одеяло тоже тяжелое, стеганное – лучше раскрыться.

Последний раз, около трех месяцев тому назад, когда увозили меня из родного города, привезли его ко мне на свидание. Ласкаю его, а он всё смотрит широко открытыми глазенками и молчит как дикой. 

– Что же, Женя, не обижают тебя без меня? – спрашиваю.

– Не обижают, – грустно отвечает он, я с папкой на одной кровати сплю.

– Мама, а что ты такая нехорошая, грязная и пальто у тебя грязное, такого у тебя не было.

– Работа у нас, сынок, такая, но все это ничего.

– Мама, что же ты домой не идешь, мне без тебя плохо.

– Нельзя мне, сынок, нельзя.

– Мама, я с тобой останусь, вместе будем, – оживляется он.

– Нельзя, сынок, нельзя, – говорю, а сердце рвется, горит, будто иглы кто туда раскаленные вставляет. Так жаль мне его.

– Мама, что ты плачешь?

– Так это я, сынок, так.

И молчит он, и всё смотрит на меня, смотрит, как дикой.

Прощаясь с ним, не выдержала, прижала его к себе и спросила:

– Женя, а к папе никакая тётя не ходит?

– Нет, никто не ходит.

– Женя, а если папа найдет другую маму, ты не забудешь, ты будешь любить меня?

– Какую другую маму? – удивлённо спросил он – ты одна у меня мама.

– Тогда, если это случится, я возьму тебя у папы, и ты будешь со мной?

– Мама, я буду с тобой, мы будем ходить к папе, я люблю папу и тебя, – сказал сын и заплакал горько, как-то не по-детски.

Ох, зачем я сказала это ему, мучаюсь сама и мучаю ребенка, не понять это ему.

Что-то холодно стало, нужно покрепче завернуться в одеяло. Клопы всё кусают, а мысли всё лезут, терзают. Уснуть бы.

Как дорог он мне!

Роды были тяжелые: не сразу выписали меня из больницы после них.

Помню, он заболел воспалением легких. Я тогда работала няней в яслях, ну хожу, работать не могу, всё реву. Меня врач ясельный так и так уговаривает.

– Ну что ты, глупая, ведь вылечат сына, – а я всё плачу: боюсь, как бы не умер. Освободили меня от работы – день и ночь сидела с ним. Спасибо докторше, добрая была, вылечила сына.

Корь тогда ходила тоже. У соседки девочка умерла. Женя тоже тяжело болел – выходила. 

Да, он мой, он мой, я должна быть с ним.

Два килограмма муки, зачем я взяла их? Хотела получше подкормить сына. Ведь не я одна – от большого до малого тащат все, как умеют. И мне, я работала весовщицей на железной дороге, тоже захотелось взять. Другие пронесли – меня задержали. Стыдно как было – на воровстве попалась. По делам мне наказание и 162-ая. Только не так бы: с сыном-то как же? До результатов кассации была всё дома, надеялась, может так и не увижу тюрьмы. Боялась хуже смерти. Потом пришел милиционер, я как раз картофель проветривала на дворе.

– Зайдем в комнату, – говорит. Заходим.

– Вы арестованы. Я в тюрьму должен вас сопроводить. Собрала я вещи. Женя со мной увязался. Мама, я с тобой, мама, я с тобой.

– Подожди, сынок, вернусь я скоро, скоренько вернусь.

Целую его, а у самой сердце мечется, колет. Эх, зачем оно тогда не разорвалось? На что уж милиционер, и тот отвернулся, махнул рукой.

– Служба наша, да нечего делать, давай не задерживай, айда в тюрьму.

Очень тяжело было первые дни, прямо места себе не находила. Только в работе старалась забыться, работала не жалея себя. Начальство оценило, пропуск дали, расконвоировали меня, значит доверяют

Только зачем-то отправили сюда из родного города, где я могла видеться с сыном. Да им-то что, вижу я сына или нет? Бежать домой, но как бежать: всё равно найдут. Знают, что мать никуда не побежит – только к сыну. Там сразу схватят, да еще срок добавят…

Несчастная, несчастная я. Там Женю ко мне приводили. О, как я ждала! Прихожу с работ, а в душе только одно: может быть нынче приведут его на свидание. Иду по двору, а он там снаружи подойдет к воротам, увидит меня в щелку и кричит:

– Мама, мама, я пришел!

Сердце у меня так и запрыгает от радости. Кричу ему:

– Сейчас, сынок, сейчас увидимся!

Теперь же нет ничего. 

Недавно шли на работу мы станцией. Смотрю, ведет женщина мальчика за руку. Он такой маленький в беленькой рубашке, синих трусиках – издали мне показалось – Женечка мой. Я чуть не упала. Нет, не он.

Домой, скорей домой к сыну.

III

Кончился срок. Отбыла наказание, теперь как легко, как хорошо всё. Теперь домой. Отсюда, где выдали мне документы – полчаса ходьбы. Сейчас я увижу моего сыночка, увижу мужа. Скорей! Я не иду, не бегу – я лечу.

Только не понятно, почему не встретили меня? Они же знают, в какой день кончается срок моего заключения. Разве что случилось что-то нехорошее? Темное предчувствие чего-то страшного омрачает радость свободы. Спешу. Шуршат под ногами желтые осенние листья. Вот наша улица. Вот и дом, та же слегка покосившаяся калитка. Вот и мальчик мой один копается в огороде. Как он вырос, вытянулся, похудел. 

– Женя, Женя! – кричу и бегу, бегу к нему.

– Милый, родной сыночек, – обнимаю, целую его.

– Мы вместе, теперь никто никогда не разлучит нас. Женя, почему ты так смотришь на меня? Почему ты отворачиваешься от меня? Ведь я твоя мама. 

– Папа нашел мне другую маму, а ты, ты воровка.

– Женя, Женя, что ты? – спросила я.

– Со мной не играют дети в садике: говорят сын воровки. Мне говорили Леня, Петя: «У тебя мать тюремщица» и убегают от меня. Папа нашел мне другую маму, а ты уйди, не трогай меня, воровка, не хочу тебя!

Женя, Женя, сыночек, сыночек… Ох, ой, ой.

– Клавдия, что ты так стонешь или жар у тебя большой? – услышала я голос.

– Может попросить, чтоб тебе лекарство дали?

Очнулась. В больнице, в заключении я.

– Нет, мне не лекарство нужно, мне бы скорее домой к сыну. Исстрадалась. А он-то, он-то – рад ли будет своей преступной матери…

Мука, какая мука!

Эпилог

Когда шла домой, даже не верила, что иду домой. Иду, иду, и прямо ноги отнимаются, не могу шагать. Встану, заплачу и опять скорее идти. Пришла домой, а там никого нет. Нашла ключ, открыла дверь и вошла. Сын играл на улице. Ему говорят: 

– Женя, иди домой, мама пришла». Он не поверил: 

– Нет, мама придёт вечером в 7 часов. Ему опять говорят:

– Мама пришла, иди, она уже дома. Тогда он бежит домой и кричит:

– Мама, мама пришла.

Забежал в дом, кинулся мне на грудь и заплакал, я тоже заплакала. Он спрашивает:

– Мама, ты больше никуда не пойдешь, дома будешь?

Я говорю, что никуда не пойду. Потом пришла свекровь и тоже заплакала:

– Ну, слава Богу, вернулась.

Стали обедать. Налили сыну супу. Он кушает, но если мясо попадается – всё мне отдает.

– На, мам, это тебе! Я ему:

– Кушай сынок сам.

– Не хочу, на тебе, мама, ты ешь!

К вечеру муж с работы пришел, собрались соседи.

На третий день поехали за дровами на тележке, и я поехала с сыном. Он нашел какое-то дерево и говорит:

– Мама, ты болеешь, вот это дерево надо наскоблить, заварить его и пить, тогда не будешь болеть.

Как что, то всё спрашивает меня:

– Мама, ты никуда не пойдешь, дома будешь?

– Никуда не пойду, с тобой буду, сынок.

(Из письма наказанной матери)