В.О. Вивсик «Глоток снеговой воды»

Details: Published: Sunday, 27 July 2014 17:51

Иосиф Николаевич Тараторин
«Мы умрем, и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать: но Бог не желает погубить душу, и помышляет, как бы не отвергнуть от Себя и отверженного?» (2 Пар. 14:14).
«И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» (Матф 10:42).
Декабрьские сильные ветры и снежные заносы, рожденные в недрах вечной мерзлоты, обдувши каменистые сопки и без того скованные морозом дикой Колымы. Седые волны вздымались, как будто в гигантском котле, кипели, набегая волна на волну, глухо стонали, разбиваясь о скалы. Холодные силы стихии, на крыльях ветра без устали неслись и неслись, пока наконец громады волн, уставшие в борьбе, со стоном смиренно улеглись.
Воды бухты Нагаево оставались скованными толстым ледяным панцирем до поздней весенней поры. Запоздавшие на подходе в бухту корабли то и дело подают гудки в унисон вою метели, наводя жуть и тревогу, что иногда бывало не напрасно. А метель без устали белой пеленой кружится, несется, заметая ущелья бесплодного края Колымы.
Под порывом ветра вздрагивает приземистая хибара, а в дымоходной трубе то тише, то громче слышится вой, напоминающий жуткие голоса гибнущей людской толпы. Короткий серенький день едва настал, как вслед ползут сумраки длиной ночи, полные грусти и неутихающей тоски...
Прошли годы и обветшалые зэковские бараки перешли в ЖКО. Убрали нары, сделали перегородки, и стали эти мрачные жилища многоквартирными бараками для немногих из тех, кто уцелел после тяжелого каторжного срока. К одному из таких бараков я подошел и постучал в квартиру брата Иосифа Николаевича Тараторина. Дверь тут же открылась, и я увидел брата Иосифа Николаевича. Это был человек среднего роста с лучистой до самого затылка лысиной. Немногие, чуть побелевшие волосы, чудом задержались за ушами. Серые с живым огоньком глаза, сидевшие глубоко в орбитах, не скрывали своего искреннего признания и человеколюбия. Короткое приветствие, в котором выражалась простота и доверчивость. Тут же почтительным жестом он указал на рядом стоящую: «Это моя жена — Зинаида Сергеевна». Глаза ее светились мягкой голубизной и бескорыстным гостеприимством.
На небольшом самодельном столике, на белой салфетке, лежала Библия. Мы уселись у стола, на скрипучих табуретках. В печке, сложенной из кирпича, ярко горели дрова сланника, приятное тепло разливалось в небольшой комнатке, стоватка, низко свисавшая над столом, подчеркивала уют радушных хозяев.
После горячей и искренней молитвы брат Иосиф Николаевич открыл Библию и начал благоговейно читать из книги пророка Исайи, 55 глава, 6 стих: «Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко. Да оставит нечестивый путь свой и беззаконник помыслы свои, и да обратится к Господу, и Он помилует его и к Богу нашему, ибо Он многомилостив».
В его голосе чувствовался трепет и волнение, по его лицу прокатились благоговейные слезы, слезы умиления и благодарности. И вдруг, Иосиф Николаевич смущенно улыбнулся, снял со спинки железной койки вафельное полотенце, вытер слезы и с радостным вздохом сказал: «Как я счастлив! Бог просветил мою грешную душу, озарил тайники моего сердца, вознес мою прощенную душу над руинами греховного мира. Он открыл мне цену и смысл кратковременных темных страданий и уготовил всем, возлюбившим Его, вечную непреходящею обитель в Его присутствии. Он искупил и усыновил меня кровью Своего Единородного Сына Иисуса Христа и сделал меня наследником и сонаследником Сына Своего (Рим. 8:16-7).
Апостол Павел с радостью восклицает: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судья в день оный; и не только мне, по и всем, возлюбившим явление Его» (2 Тим. 4:7). Да поможет мне Бог свято сохранить начатую жизнь во Христе до конца!»
Иосиф Николаевич замолк. Сестра Зинаида Сергеевна осторожно позванивала чайной посудой. На дворе надрывалась метель, как бы торопя надвигающиеся сумерки. После недолгой паузы, брат Иосиф Николаевич решил поведать свою историю.
«Путь мой к Голгофе был очень крутой и долгий. В начале тридцатых годов началась сплошная коллективизация. Наступили трудные времена для деревенских мужиков. Кто жил более зажиточно, тех раскулачивали и высылали в глухие места Сибири. А кто по своей недальновидности проявлял недовольство колхозной системой, тех постигала та же участь — Сибирь.
Отец мой был портным, неплохо вел свое дело, чему усердно учил и меня. Вначале я не очень-то ценил его старания, но, спустя многие годы, это ремесло спасло мне жизнь, и только тогда я достойно оценил усилия моего доброго отца.
Семья наша была православная, богобоязненная. Видя творящееся беззаконие и слыша ропот деревенских мужиков, я, будучи уже взрослым юношей, простился с родным домом и деревней, и подался в Курган. Там я устроился на работу учеником экскаваторщика. Неуклюжая техника мне понравилась, и через некоторое время я самостоятельно взялся за рычаги, обязавшись выполнить пятилетку за 4 года. Тут-то и зашагал я по трудовой лестнице... появился мой портрет на Доске Почета, затем в районной газете была напечатана статья, в которой восхвалялось мое имя как патриота, выполняющего 5-летний план за 4 года.
Паря на «крыльях славы», я забыл, кто я и почему сбежал в город. Мной заинтересовались партийные работники и стали приглашать меня на открытые партийные собрания. От этого я стал «большим и знаменитым» в собственных глазах. Мне даже казалось, что окружающий мир чего-то ждет от меня. Если не сегодня, то в недалеком будущем многое будет зависеть от меня. Окрылен трудовым авторитетом, я утверждался в самоуверенности и смотрел на мир через розовые очки. Однако, все чаще и чаще из родного края доходили печальные вести: грубо и насильственно нарушены структуры потомственных деревенских мужиков, в адрес тружеников сыплются угрозы и оскорбления. И когда мера беззакония наполнилась вопиющими фактами такими, как насильственно насаждаемый атеизм, физическая расправа над духовенством и многое другое, что порождало безнравственность, аморальность и безответственность, я, не без риска и трепета, выступил на очередном партийном собрании в защиту моей бедствующей деревни, ссылаясь на живые факты, которые говорили за себя столь убедительно, что как мне казалось, даже самый неопытный и трусливый политик возвысит голос в защиту человеческого права и достоинства. Но, увы, ни убедительные факты, ни мои трудовые заслуги перед Родиной не защитили меня от тоталитарного беззакония.
В ту же ночь, меня арестовали, не дав даже простится с женой, с которой я недавно вступил в брак. Бетонные скользкие стены камер, затхлый воздух, изнурительные ночные допросы, угрозы следователей — стали моим уделом.
Речь мою на партийном собрании запротоколировали не в мою пользу, следователи утверждали, что протокол верен и потому у меня нет никаких шансов доказать обратное. Таким образом, неважно подпишу я заведенное на меня следственное дело или нет, — судьба моя предрешена.
Судили меня по пресловутой 58-й статье: контрреволюционная деятельность. В 1937 году, во время массовых арестов, эта статья в судебных инстанциях была самой признанной и популярной. Особый совещательный орган (ОСО), усилиями которого были подписаны массы смертных приговоров, подписал таковой и мне.
Трудно передать то чувство, которое мной овладело. Когда приговор был зачитан, меня повели в камеру смертников. Я знал, что приговор приводит в исполнение в основном ночью, поэтому я особенно мучился, не зная своего последнего ночного часа, так как любое мгновение могло оказаться для меня последним.
Без конца мучит одна и та же мысль: когда настанет последняя минута, в течение которой оборвется моя жизнь? Каждый щелчок в замочной скважине заставлял меня вздрагивать и обливаться холодным потом.
Шли дни, тянулись вечностью ночи, душа не смирялась с приговором. Она металась в груди моей как птичка в клетке, казалось, сердце совершало последний такт, последний ритм, но сердце не уступало ужасу и страху: оно стучало и стучало, заставляя меня жить и мыслить. И вдруг, словно яркая звездочка озарила мою память, и отступил траурный мрак и могильный холод: я вспомнил последнюю просьбу матери: «Иосиф, сынок мой, не забудь Бога, и Он тебя не забудет. В пору благополучия не забудь славить Его и в час несчастья благодари Его».
Иосиф Николаевич замолк, приложил руку к груди и беззвучно зашевелил губами. Затем, как бы очнувшись, тихо произнес: «Забыл я просьбу матери и забыл вездесущего и всемогущего Бога. Единственное, что нужно было для меня, это тесная камера смертника, чтобы я мог излить свою душу на холодном и липком цементном полу.
Не помню, сколько я находился в таком положении, но слезы раскаянии обновили мою внутренность, и, когда я поднялся, и был совершенно другим узником — я стал узником любви Христовой. Камера для меня стала другой; она стала как бы последней опорной точкой на земле, откуда я ожидал переселения в вечные обители, но... этого не случилось. Через несколько суток меня и подобных мне загнали в спецвагон и, под усиленным конвоем в сопровождении дрессированных овчарок, отвезли в бухту Ванино».
Низко свисавшая электрическая лампочка безучастно освещала задумчивое лицо, на котором лежала грустная тень, как следствие пережитых трагедий. Зинаида Сергеевна прервала трагичную историю своего мужа ароматным чаем с колымской малиной и пирогом, начиненным брусничным вареньем. Хотя Колыма, как и крайний север, отличается жгучими морозами, Бог всё же не обделил эти места разновидностями ягод, грибов и многим другим, что так важно и ценно для народов севера. Лето короткое, но зато световой день, весьма велик, благодаря чему успевают созреть дары природы.
Ароматное и неторопливое чаепитие послужило прекрасным поводом открыть памятные страницы потерянных лет, которых невозможно вернуть. «Немного позже, — начал речь брат Иосиф, — те же судьи, которые подписывали смертные приговоры огромным массам людей, — пришло время и стали подписывать реабилитацию расстрелянным и замученным до смерти голодом, холодом и непосильным каторжным трудом, из которых лишь немногим суждено было остаться в живых. Да, лишь немногие пережили годы репрессий, — с глубокой грустью произнес Иосиф Николаевич».

Лагерный произвол
— Я упомянул о моем долгом и трудном пути ко Христу. Так вот, в Ванино, был огромный лагерь, куда свозили людей из разных мест огромной нашей страны. Здесь были две категории людей: политические и уголовники, но большинство было политических. Это были военные высокого ранга, партийные деятели, передовая высокообразованная интеллигенция: врачи, искусствоведы, талантливые инженеры, а также Православное духовенство, Евангельские христиане Баптисты, Пятидесятники, Адвентисты седьмого дня и многие из других вероисповеданий. Все вышеупомянутые категории людей были осуждены по разным политическим статьям, кроме уголовников, которым были развязаны руки, для произвола и бесчинства среди культурных и воспитанных людей.
Уголовники действовали организовано, по заданию своих «паханов». Они отнимали у людей все, что им нравилось, а кто пытался сопротивляться, подвергался жестоким избиениям для устрашения других. Лагерное начальство старалось «не замечать» насилия и произвола, и преступники всех мастей, были тяжелым бичом для всех политзаключенных, чтобы сломить и убить их морально.
Недолго нас держали в лагере Ванино. Начальство «Дальстроя» торопилось не упустить лето и потому спешило перебросить людей на крайний север для освоения, как позже выяснилось, Заполярья.
Здесь, в лагере, спецслужба следователей рассматривала дела осужденных, определяя, куда кого направить.
Мысль о расстреле отпала еще в арестантском вагоне. Зачем бы им везти меня для исполнения приговора надо мной за тысячи километров? Вскорости мои предположения подтвердились. Однажды ночью меня вызвали к следователю, где мне было сказано, что прежнее решение суда по статье 58-ой, пункт 10 и 11, (высшая мера наказания за контрреволюционную деятельность) заменяется 10-ю годами трудовых лагерей. Вслух я проговорил: «Слава Богу, костлявая с косой прошла мимо!». Следователь вскинул бровями, сдерживая улыбку, и тихо сказал: «Да, тебе следует благодарить Бога: по такой статье не всем заменяют на десятку».
Спустя два дня, меня вместе с другими погрузили в трюм парохода. Более спокойно прошли мы по Татарскому проливу, зато изрядно штормило в Охотском море. Некоторые, обессилившее в подследственных камерах, не дотянули до бухты Нагаево: морская качка довершила их лихую судьбу.
Наконец-то наш корабль пришвартовался у пристани мыса Бир. Истощенный народ, после шторма, осторожно спускался по трапу, ступая на берег колымской земли.
Нас построили в колонну по четыре и погнали маршем за Магадан, на четвертый километр, где зэками было построено много длинных бараков, так называемые «транзитки» огражденные в несколько рядов колючей проволокой с вышками по четырем углам.
Прошли беглую санобработку, формальное меди¬цинское обследование, и небольшими группами нас переправили на 14-ый километр, где была взлетно-посадочная полоса, откуда на ИЛ-12перебрасывали людей в Заполярье для строительства поселка Певек.
Слева на запад — Восточно-Сибирское море, справа на восток — Чукотское море, впереди седые воды Северного Ледовитого океана, а дальше — таинственный Северный Полюс. За спиной, на юг, необозримые бесплодные просторы тундры с тучами комаров и назойливой мошкарой. Завышенные нормы земляных работ, длинный световой рабочей день (в летнюю пору солнце почти не заходит), скудный лагерный паек — все это быстро доводило людей до полной дистрофии, особенно из интеллигентной среды: они быстро «доходили» на земляных работах. Работы производились вручную — ломом, киркой и лопатой — а транспортом служила тачка да носилки.
Люди, заросшие, с отекшими бледными лицами, с потухшим светом в глазах, маячили в карьерах словно призраки. Лагерное начальство то и дело подгоняло строительные бригады, чтобы как можно больше успеть сделать до зимы. Люди «мёрли, как мухи», но человеческие ресурсы не уменьшались: на их место привозили других.
Здесь рассказчик замолк, закрыл глаза, что-то вспоминая. Зинаида Сергеевна, убрала стол и присела рядом с мужем. На ее лице отражались боль и страдания от пережитого в прошлом.
«Да! — многозначительно произнес Иосиф Николаевич, как бы очнувшись от воспоминаний. — Когда я стоял на грани смерти, я излил свою душу перед Богом. Но положение изменилось: камера смертника осталась позади. Постепенно и незаметно в душе моей стали стираться грани веры, которые были так слабы и прозрачны. Также физические силы покидали меня, ноги заплетались, и я подходил к своему концу.
С первых дней, как только прибыли в Певек, я заметил одного человека который как то по-особому воспринимал внешний мир: его глаза излучали свет мира и спокойствия, он не возмущался своей судьбой, был всегда уравновешен. Даже в таких ужасных антисанитарных условиях, он как-то по-особому выглядел и был аккуратнее других. Озлобление и грубость, черная брань, насилие и ненависть, не могли сломить его человеческое достоинство.
Однажды мне пришлось с ним (его звали Степаном) переносить строительный лес и я заметил, что он всегда брал бревно с толстого конца, хотя другие обычно старались сделать наоборот. Однажды он улучил момент и тихо мне сказал: «Иосиф, мне тоже очень трудно, но мне Бог помогает. И я уверен, что Он скоро переселит меня в Свои обители. Там, только там, вечная радость, там мой блаженный покой!» Только тогда я обратил внимание, как его широкие и крепкие плечи заметно осунулись, под глазами появились отеки, впалые щеки скрылись под густой бородой и только в глазах отображался загадочный мир неземного бытия с великим чаяньем и надеждой.
Между прочим, короткое лето на краю севера, заметно угасало, дни становились короче, ночи сумрачнее и холоднее. Начальство лихорадочно торопило все строительные бригады, чтобы они уложились в срок со стройкой до наступления зимы.
Обувь и одежда у людей крайние обносились, требовалась замена или ремонт, но ни того, ни другого не было. Я не ожидал перемен к лучшему и к концу дня еле держался на ногах. Не смел я ни думать, ни надеяться о выходе из этого тупика и полностью смирился со своей участью, ожидая конца. Трудные обстоятельства давили меня словно прессом, вера в Бога оскудевала, но, убедившись в живой и неизменной вере Степана, я воспрянул духом и полностью доверился Богу. Однажды, уединившись в тундре, я излил свою нужду у ног моего Господа Иисуса Христа. Над головой, ярко горели звезды, дикая безбрежная тундра под черным крылом ночи зачаровано спала. Вернулся я в палатку с облегченной душой и скоро уснул.

Ответ на молитву
На следующие утро как обычно подъём, построение, проверка, завтрак и развод на работу. Но в то утро, после молитвы, было несколько не так: после построения начальник лагеря объявил: — «Кто сапожник? Три шага вперед!» Вышло больше десятка человек, но при проверке почти две трети из них отсеялись. Затем снова команда: «Кто портной? Три шага вперед!» О, это уже относилось ко мне! Повинуясь приказу, я вышел вперед. «Портных» оказалось больше чем сапожников, но и отсев был больший.
Ветер с моря гнал тучи, которые плыли низко над землей, рассевая мелкий дождик, а я, сидел в сухой палатке с иголкой в руках. Огрубелые, потрескавшиеся мозолистые руки плохо держали крошечную иголку после кирки и лома. Не раз я вспоминал своего доброго отца, который с такой любовью и усердием учил меня портняжному делу. Тихо роняя слезы, я благодарил Бога за своего доброго отца. Прошло немного времени, и ко мне пришел надзиратель, старшина по званию, и попросил меня пошить ему китель. Старания мои были не напрасны: «клиент» высоко оценил мою работу.
Иосиф Николаевич замолк, вглядываясь в единственное небольшое окошко, за которым метель лихо спешила сооружать снежные сугробы. Немного подумав, брат сказал как бы про себя: «Какую огромную массу людей покрыло тайной молчаливое Заполярье! Людей, которые олицетворяли высокою духовную нравственность, идеалы Евангельского учения, кто сеял духовные семена, семена жизни, в пораженные грехом души, обогащая свое Отечество и свой народ непревзойденной культурой Христовой — попрали жестоким деспотизмом, заменили всё доброе беспочвенным атеизмом, променяв учение жизни на лжеучение из преисподней объявив войну всему святому!..»
Лицо Иосифа Николаевича покрылось глубокой скорбью; он вспомнил страдальцев, которые безвинно были осуждены на каторжные работы в таких ужасных условиях. Он снял со спинки железной койки вафельное полотенце, вытер вспотевшее лицо и тихо сказал: «А теперь я хочу рассказать о самом важном, что произошло в моей жизни, о том, как открылся предо мной совершенно новый жизненный горизонт и я понял смысл и назначение человеческой сущности».
Настал декабрь. Длинные полярные ночи, серые дни без солнца, жгучие седые морозы и злые метели усугубляли и без того тяжелую долю страдальцев. Если бы хоть пища была полноценной... но при скудном пайке, и изнурительном труде на морозе, здоровье подкашивалось, и люди повально умирали. Полностью истощенный, Степан также лежал в бараке «доходяг». Я шел в полном мраке, под вой метели, держась за натянутый канат, пробираясь к бараку, в котором слышалось холодное дыхание смерти. Многие из лежавших там были уже одной ногой в потустороннем мире и не могли подняться даже по естественной нужде, из-за чего воздух в бараке был ужасно зловонным. Дизельный движок в будке, занесенной снегом, монотонно гудел, выполняя роль электростанции.
При входе в барак висела небольшая лампочка. Такая же лампочка горела и в конце барака, создавая уродливые слегка движущиеся тени обреченных в нем обитателей. Посреди барака стояла железная бочка, служившая обогревательной печкой, в которой постоянно что-то тлело. Я, осторожно, пробрался в конец барака, в правый угол, где лежал Степан, мой лучший друг и наставник. Он лежал вверх лицом с закрытыми глазами, руки его с длинными узловатыми пальцами покоились на запавшей груди. Казалось, он был уж в другом мире, но едва я приблизился к его постели, как он открыл глаза. Какое-то мгновение он молча смотрел на меня, затем тихим голосом сказал: «Иосиф, это ты? Слава Богу! Как я рад!, Как я рад! О! как бы я хотел испить глоточек воды!»
Я предложил ему два сухарика, которые я ему припас, но он опять попросил воды. Указав на закопченную консервную банку, он тихо помолвил: «Набери чистого снега, растопи на бочке и я напьюсь. Я сделал все, как он просил, и приподнял ему голову чтобы он мог удобнее пить. Дрожащими губами он прикоснулся к краю банки и с жадностью испил несколько глоточков снежной воды, затем, воздел руки и возблагодарил Бога.
После небольшой паузы он тихо сказал: «Пришел час и моей коронации. Так некогда сказал Муди, великий богослов, когда наступил конец его земных скитаний. Но прежде, чем настанет эту благословенная и долгожданная пора, — продолжал Степан, — я хочу тебя благословить». И снова пауза. Его худые, некогда сильные руки, оголенные до локтей, бессильно лежали на груди поверх изношенного арестантского бушлата, пальцы слегка шевелились, как будто писали кому то завещание.
Каждому, кому уготовано переступить порог этого жалкого пристанища, судьба предрешена. Сколько погибло там высоких умов и больших талантов! Люди, потерявшие всякую надежду на жизнь, безучастие смотрели в низко свисавший потолок, как в надгробную крышку, что венчала их земное бытие. Кто то умоляющим взглядом искал кого то, чтобы сказать свое последнее прощальное слово.
Другие, как уродливые тени бродили, ища выхода из замкнутого круга, но, не находя его, покорно смирились не злословя судьбы.
Вдруг Степан тихо поманил меня рукой. Я наклонился к нему ближе, и он тихо сказал: «Склонись пониже: я возложу руки на твою голову, совершу молитву и предам тебя Богу». Я не понял, как это случилось, но мной овладело какое то детское повиновение: я снял шапку, стал на колени, наклонился к нему и он положил свои холодные руки на мою голову, после чего с его еле шевелившихся губ, шепотом, изливалась благословенная молитва.
Порой были слышны его слова, порой они совсем затихали, но я хорошо понял: он предал мою душу в руки Бога Живого. Шепот молитвы затихал, руки тихонько сползали с моей головы, и вдруг они упали на его бездыханную грудь. Его землянистое лицо озаряла блаженная улыбка, которая как бы свидетельствовала, что он был самим счастливым человеком на земле. Он перешел Иордан с молитвой на устах, в тихую пристань в святых небесах. Сразу же мной овладело какое то необъяснимое смешанное чувство скорби и радости — скорби по ушедшему брату и радости от того, что я видел с каким блаженством святые переходят от смерти в жизнь».
Затем Иосиф Николаевич стал рассказывать о себе. «Прошло некоторое время и я принялся за чтение Слова Божия, в результате чего я понял слова Христа, Который сказал: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Иоан. 5:24).
Никогда не могу забыть, — с грустью произнес Иосиф Николаевич, — ту холодную декабрьскую ночь, занесенный снегом барак и тихую молитву умирающего Божьего человека.
Я помню его руки, благословившие меня, и как он не допил снежную воду в консервной баночке, а мои сухарики даже не тронул. Помню людей, которые, как немые бродили по бараку, и снова как бы слышу их предсмертные стоны, когда они умирали отверженные миром и никем не присмотренные. Мертвых выносили за специальную загородку, отдавая их тела буйству стихии и лютым морозам.
Метель лихо отпляшет
Над жертвою такой
Воздвигнет надгробье снежное.
Завоет, заплачет за их упокой.
Пройдут годы и эти жертвы будут забыты миром. Только у Бога никто не забыт и ничто не забыто, ибо «внимает Господь и слышит это, и перед лицом Его пишется памятная книга о боящихся Господа и чтущих имя Его» (Мал. 3:16).