В.О. Вивсик «В лагерях за веру»

Details: Published: Monday, 21 July 2014 21:00

Далеко на востоке, где рождается рассвет нового дня, освещая не объятный горизонт северного неба, не спеша спускалось к закату солнце, озолотив косыми лучами дремлющие сопки бесплодной Колымы. Несмелая, бледная ночь, словно вуалью, окутывала притихший город Магадан.
Любуясь белой ночью, мы с женой наблюдали, как, не успев погаснуть на западе, на востоке уже разгорался рассвет нового дня. К нам подошел брат, Сергей Александрович Васильев, один из немногих уцелевших братьев, отбывший 10 лет каторги на этой суровой Колыме за веру в Живого Бога.
Белая ночь манила нас своими таинственными прелестями, обещая усладить наши души своим загадочным миром и блаженным покоем, который незримо нисходил с небесных высот на изнемогшие, скорбные души, как благодатная Божья роса.
За оживленным разговором мы и не заметили, как на столе задымился горячий ароматный чай. Брат Сергей не одну ночь посвятил духовным беседам и искренней молитве к Богу.
– Путь мой на Колыму взял свое начало из Белгорода, – начал свой рассказ Сергей Александрович. – В 1937 году, в конце зимы, меня арестовали и посадили в городскую тюрьму, захлопнув за мной тяжелую дверь КПЗ. Я оказался в тесной, сырой камере-одиночке. Узкая откидная полочка служила кроватью. Тусклый свет слабо пробивался сквозь железную решетку, которая была густо затянута паутиной. Сырые, скользкие стены, липкий цементный пол, спертый, удушливый воздух… Ко всему этому изнурительные ночные допросы, угрозы расстрела как изменника и предателя родины, т. к. “религия тормозит построение и развитие коммунистического общества и несовместима с коммунистической идеологией”, на что делали особый упор следователи.
Невыразимая тоска о жене, детях, друзьях в Господе жестоко угнетала мою душу. И в этих ужасных условиях, где не слышишь живого голоса утешения, не видишь лица милого друга, который мог бы разделить скорбь твоей души, самым близким Другом является Сам Господь и дает настоящую радость и утешение душе.
Вот в этих-то условиях излился в мою душу источник Его благодати. На пятые сутки я перестал принимать пищу. Это не была голодовка протеста, это была борьба с невидимыми силами зла, которые через следственные органы хотели повергнуть мою душу в ад! И вот эта борьба продолжалась более двух месяцев. Длительные, изнурительные ночные допросы, сырая, гнетущая камера поглощали мою плоть, но не душу.
В первой половине третьего месяца, два надзирателя вошли в камеру, положили меня на простыню и перенесли меня в просторную и светлую комнату, где была комиссия из Москвы. Память, слух и зрение меня не покидали, я все слышал, все понимал, только голоса у меня совсем не было. И вот женщина, которая, по-видимому, возглавляла комиссию, приказала меня раздеть, прощупала пульс на руках, ногах и на шее, прослушала мое сердце и, покачав головой, сказала: “Настоящий скелет! Я удивляюсь, как в нем еще сердце бьется. Можно б его списать домой, но он уже не жилец… Положите его в госпиталь, – распорядилась она, подошла к столу, что-то записала и, посмотрев на меня, сочувствующим тоном добавила: – Он долго там места занимать не будет”.
В палате тюремной больницы меня положили в самом дальнем углу на койку, занавешенную простынями, упрятав подальше от человеческих глаз. Во время вечернего обхода тюремный лечащий врач (он тоже был из заключенных) проверил мой пульс, низко наклонился надо мной, внимательно посмотрел мне глаза. В его взгляде я заметил необыкновенную теплоту и сердечное участие. Он тихо и как-то загадочно сказал: “Значит, ты направился домой?..”
И вот в этот-то момент впервые у меня появилась жажда. С большим трудом мне удалось объяснить мою просьбу. Он удивленно вскинул густые брови, резко выпрямился и, повернувшись к рядом стоящей сестре, сказал: “Дать ему молока пополам с кипяченой водой”. Сестра тихо спросила: “Сколько, доктор?” – “На первый случай один стакан”.
– И вот, помню, – продолжал Сергей Александрович, – когда медсестра с ложечки напоила меня, я почувствовал во всем моем теле такую блаженную теплоту, какой я еще ни разу в жизни не испытывал. У меня появился тихий, шипящий голос, и я непрестанно благодарил и славил Бога. В мою первую ночь в госпитале, около полуночи принесли в палату больного зэка с высокой температурой. И вот он через несколько минут начал громко кричать. Называя мое имя, даже повторяя мои сердечные, мысленные молитвы, он с особой яростью выкрикивал: “Ты уповаешь на Бога? Ты веришь в его спасение?” При этом он не скупился на самые страшные угрозы. После полуночи он утих, утих навсегда… Кто он, я не знаю, но мой Бог обогатил меня даром молитвы, которая была для меня бронею и днем, и ночью. Врач по какой-то причине оказал мне особую заботу. Спустя три недели я кое-как мог стоять на ногах, держась за спинку кровати, и меня перевели в общую камеру, под руки, т. к. сам я еще ходить не мог.
Камера была переполнена сверх нормы в несколько раз, даже сесть не было возможности. Я, не имея силы стоять, присел у самой параши. Об меня спотыкались, по мне топтались; казалось, здесь был мой конец! А на третий день я попал на этап. За двое с лишним суток в общей камере я совсем ослаб, так что зэки занесли меня на руках в переполненный вагон.
Товарняк не спеша шел на восток с долгими стоянками на запасных путях и в тупиках. Люди изнывали от жажды и голода, и многих не досчитались по прибытии в бухту Ванино. Как бы ни была трудна дорога, но я усердно и прилежно благодарил моего Бога за то, что я не лежу на цементном полу в душной и переполненной людьми камере, где топтались по мне.
В Ванино был огромный лагерь, куда с необъятной страны свозили осужденных на длительные сроки для освоения Крайнего Севера. Здесь были и крупные политики, и высокие военные чины, и уголовники разных мастей, а также много верующих: православные священнослужители, адвентисты, христиане веры евангельской и много наших братьев-баптистов. И мы все, единым сердцем и душою, возносили наши совместные молитвы нашему единому Богу в духе искренней Христовой любви. Вот где познается подлинная братская любовь – в зоне, загороженной в четыре ряда колючей проволокой, вырванные из общества, изолированные от всего мира, униженные и обесчещенные, все излучали столь сердечную теплоту, душевную взаимность в Духе Христовом, какую трудно встретить в обычных условиях жизни. Там воскуряется фимиам – молитва народа Его, там внешний мир теряет смысл, душа льнет к живому Богу, особенно когда видишь, как твоих братьев увозят в крытой машине в последний их путь, а ты сам постоянно находишься в ожидании своей череды…
Спустя три-четыре недели я попал в список для отправки на Колыму. Корабль был загружен до предела. На третьи сутки разбушевался ураган небывалой силы. Корабль швыряло, как щепку, то поднимая на гребни разъяренных гигантских, пенящихся волн, то бросая в черную пучину между ними. Мы потеряли надежду на благополучный исход нашего пути, но Бог рассудил иначе.
Ранним октябрьским утром нас высадили на берег Нагаевской бухты. Погода была снежная и ветреная. Измученные морской качкой люди с трудом держались на ногах, с жадностью вдыхая свежий морозный воздух, наслаждаясь им после забитого до отказа корабельного трюма. Под конвоем нас погнали в Нагаево, где поместили в длинные приземистые бараки. Там формировали колонны заключенных и маршем отправляли вглубь Колымы. Я не знал своего пути, но я знал Того, Который ведет меня по нему. Плоть неотступно претендовала на жизнь, а душа парила в заоблачную высь. Голодная костлявая смерть ходила за мною неотступно, как тень, чтобы оборвать тоненькую нить моей жизни. Но моя жизнь была сокрыта в Боге, и Он распоряжался ею.
По прибытии в Магадан мы прошли санобработку. Здесь я увидел одного брата из Ленинграда, который работал в сапожной мастерской старшим, чинил обувь заключенным. Вначале он меня не узнал, покуда я ему не рассказал, кто я; только тогда он крепко меня обнял и заплакал.
– Что же, дорогой брат Сережа, нам суждено Богом не только веровать, но и страдать за имя нашего Господа, – утешал он меня словами Писания.
– Да, я вполне согласен, дорогой брат Дмитрий Петрович, иначе б наши дороги здесь не сошлись никогда.
После нашей короткой, искренней молитвы брат Дмитрий мне сказал:
– Я заберу тебя к себе в мастерскую, будешь чинить обувь. Я знаю, для тебя эта специальность незнакома, но будешь рядом со мною – научишься. Здесь долго людей не задерживают… Предадим все в руки нашему Богу, и эти 10 лет, которые нам присудили. Если угодно будет нашему Господу вернуть нас в наши семьи, то будет так. Главное – не потерять нашей веры и твердого упования на Него!
Чудно Бог позаботился обо мне через брата Дмитрия. Пережил я первую Колымскую зиму, даже немного окреп. Во второй половине мая 1938 года меня отправили этапом на строительство Колымской трассы – более двухсот километров от Магадана в сторону Сусумана. Обессилевшие люди падали в дороге, их оттягивали в сторону, и жизнь их обрывалась выстрелом пистолета…
Начальник конвоя останавливал колонну и, указывая на бездыханные тела, угрожающе кричал: “Кто осмелится симулировать или заупрямится продолжать путь, его ждет такая же участь! Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Стреляем без предупреждения!”
Истощенные, подавленные, морально уничтоженные, скованные страхом, согнувшись под бременем гнетущей неволи, словно тени брели несчастные навстречу своим страданиям… К месту назначения колонна изрядно поредела.
Я не дошел каких-то 100-150 метров до лагерных ворот и упал, потеряв сознание. Меня занесли в холодный барак для мертвецов, посчитав, что мой десятилетний срок окончен. Сколько времени прошло – не знаю, но я почувствовал тепло с левой стороны, после чего начал приходить в сознание. Спустя некоторое время принесли еще одного, догоравшего в высокой температуре, и положили справа от меня. Благодаря им я согрелся. К утру их жизнь угасла… Но Богу было угодно таким путем вернуть меня к жизни.
Утром зашел главный врач лагерной больницы с дежурной по вахте, чтобы заактировать умерших в эту ночь. Дежурная прочитала фамилии почивших. В списке числился и я. Услышав мою фамилию, доктор не удержался и громко воскликнул: “Как? Васильев Сергей Александрович?!” “Да, это он”, – спокойно ответила дежурная медсестра. Доктор задумчиво произнес: “Все-таки злая судьба его сломила!” Я узнал знакомый голос доктора и, собрав все силы, как мог громко сказал: “Доктор, я кушать хочу”. Голос был слабый, однако, меня услыхали все присутствующие. Доктор, схватив мою руку, стал искать мой пульс; наконец, ему удалось уловить его. Он радостно и удивленно улыбнулся и спросил: “Чего ты хочешь?” – “Хлеба”. Он тут же распорядился перенести меня в палату обмороженных и травмированных.
Спустя 20-30 минут доктор сам пришел в палату, принес мне пайку хлеба, граммов 300, три кубика сахара и кружку кипятка.
– Кушай. Видно, небо над тобою не закрыто…” – улыбнулся он.
Эти слова укрепили мою душу в тысячу раз больше, чем хлеб насущный мое тело. У меня не хватало сил и слов возблагодарить моего Господа. Я был у черты моего пути дважды, и Он оказал мне Свою дивную заботу.
Я взял в руки кусок хлеба, прижал его к груди, и мне казалось, что в нем вся ценность мира… Оказалось, что это тот врач, который оказал мне милость в Белгородской тюрьме. Он запомнил меня. Позже я узнал, что его родители – верующие, поэтому он знал, что вся моя вина в том, что я верю в живого Бога. По этой-то причине он и интересовался моей судьбой…
Однажды вечером, после отбоя, врач тихо зашел в палату, обошел всех больных, не торопясь подошел ко мне и присел на мою койку. Поинтересовавшись моим самочувствием, он коротко поведал мне свою историю, рассказав что его родители были верующие, и они воспитали его в высоком духе человеколюбия, чего не могут дать все институты мира…
Сейчас я думаю, что тот, кто по милости Божьей уцелел на этих крутых, суровых тропах Крайнего Севера, никогда не забудет до земли поклониться своему Спасителю за Его милости, т. к. очень немногие выдержали суровые испытания дикого, бесчеловечного режима! Тысячи тел покоятся в безымянных могилах, забытые всеми, но не забытые Богом!..
Брат Сергей умолк, и мы молча вспоминали многих, безвременно оставивших этот греховный и скорбный мир, оставшихся там, на суровой и холодной Колыме. Мы втроем, преклонив колени, вознесли благодарственные молитвы за неизреченную любовь Христа, выведшего нас из этого земного ада.
Нежно-розовый восток постепенно разгорался, сияя над необъятными просторами суровой Колымы, предвещая наступление нового дня. Первые лучи солнца, позолотив низкое северное небо, пробуждали к жизни обитателей этого края…
Затем Сергей Александрович продолжил свой рассказ:
- Мучительно долго тянулись каторжные годы. Изо дня в день, из года в год, в предрассветные сумерки, в любую пору года, будь то в трескучий мороз или в осенний проливной дождь, раздается властная команда: «Выходи! Строиться на поверку!» Изможденный, усталый люд покорно становится в ряд, и каждый с мучительной безнадежностью терпеливо ждет, когда в длинном списке назовут его фамилию.
Скудный завтрак, торопливое построение побригадно, строго по шесть в ряду, инструкция начальника конвоя: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом; стреляем без предупреждения!» Затем команда:
«Шагом марш! Подтянись! Не отставать!..»
Нескончаемые людские потоки растянулись в разных местах Колымы, этого огромного края короткого лета и длинной суровой зимы. Колыма! Огромный колизей, где человек построил более 300 лагерей для того, чтобы уморить голодом, холодом и непосильным трудом своих собратьев! Тысячи невинных людей легли там костьми, не получив освобождения и покоятся в безымянных могилах до дня Господня….
По великой милости Господней мой десятилетний срок истекал. Однажды на утреннем разводе меня вызвали в спецотдел. За столом сидел человек лет сорока в гражданской форме. Это был следователь по делам заключенных. Пригласив меня сесть, он взял папку с моим делом и прочел приговор Белгородского народного суда, где высшая мера наказания была заменена 10-ю годами лагерей строгого режима. Затем сказал: «Итак, вы (следователь назвал меня на «вы»!) отбыли свой срок, оставив прекрасный след вашим прилежным и добросовестным трудом. С этого дня вы свободны». Сдерживая насмешливую улыбку, он продолжил: «Ознакомьтесь с этим документом и подпишите».
Я прочел о том, что я не должен уходить за пределы поселка Усть-Омчуг и каждую субботу должен отмечаться в спецорганах КГБ.
Как ни велика и жестока была несправедливость, но я и тому был рад и благодарил Бога, потому что очень немногие перенесли те тяжелые испытания и остались живы: одних уморили голодом и тяжелым трудом, других просто расстреляли.
Следователь дал мне соответствующий документ об освобождении и, глядя мне в глаза, спросил:
- Ну как, Васильев, еще будешь проповедовать Христа?
Я не ожидал подобного вопроса. Немного подумал и сказал:
- Гражданин начальник!
Но он меня сразу же поправил:
- Я не гражданин теперь для вас, а товарищ.
- Хорошо, я согласен ответить на все ваши вопросы, только при условии: ответьте прежде на мои несколько вопросов.
Следователь согласился, причем назвал свое имя и отчество, добавив:
- Перейдем просто на «ты». Хорошо? Я согласился.
- Так вот, Анатолий Иванович, сколько тебе лет?
- Скоро 42.
- А сколько ты думаешь еще прожить?
- Этого я не знаю, – несколько смущенно ответил следователь.
- Так вот, запомни, дорогой Анатолий Иванович, Христос говорит: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне» (Матф.10:18). Я знаю живого и истинного Бога и могу ли я о Нем молчать? Христос говорит: «Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда придет во славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мар.8:38). Поэтому чего стоит эта кратковременная земная жизнь, преисполненная великими страданиями? С того часа, как я заключил завет с Господом, для меня. сожжены все мосты для отступления. И если мне повторите срок, то я готов принять его без ропота. Хотя я должен признаться: я очень хотел бы увидеть мою жену, детей, пообщаться с друзьями в Господе, пожить, как живут честные и добросовестные люди, но только с Богом. Так как без Бога жизни нету. Без Бога – только краткое, бесцельное, пустое существование, потонувшее в греховных страстях, в злостном коварстве и жестоком насилии.
При этих словах следователь высоко поднял брови, на лбу пролегли глубокие морщины; в глазах загорелся гнев, побледневшие губы задрожали; лежавшие на столе руки он крепко сжал в кулаки и в полголоса не сказал, а буквально прошипел:
- Я… я не знаю, что бы я тебе сейчас сделал! Но мне кажется, что Тот, Которому ты вверил свою жизнь, действительно с тобой. Поэтому я не могу причинить тебе никакого зла.
При этих словах он разжал кулаки и, откинувшись на спинку стула, судорожно вздохнул. Наступила пауза. Я, осмелившись, нарушил молчание:
- Анатолий Иванович, если тебя постигнет какое-нибудь трудное испытание, не забудь помолиться Богу.
- Какому Богу? – почти шепотом спросил следователь.
- Тому Богу, за имя Которого я отбыл 10 лет каторги, голодный, под холодным проливным дождем, в зимнюю стужу, под вой лихой метелицы… Вспомни и помолись Тому Богу, имя Которого ИИСУС ХРИСТОС, СЫН БОЖИЙ. Ему помолись.
- Хорошо, Сергей Александрович, – вдруг почти мягко сказал он, – ты немало напроповедовался в моем кабинете, но вот что: когда ты выйдешь за порог моего кабинета, забудь, о чем мы здесь с тобой говорили… Мне нужно работать, а тебе предстоит немало хлопот на «свободе»… Молись за меня и за себя, пока я не научусь молиться, как молишься ты.
По его задумчивому и нерешительному голосу чувствовалось, что какие-то струны его души были затронуты…
С облегченным сердцем я вышел из кабинета спецотдела, зашел в барак, собрал свои убогие вещички, попрощался с друзьями по колымской каторге и, закинув на плечи протертый, полупустой мешочек, вышел на «свободу»…
В начале августа 1947 г., в один из чудесных дней короткого северного лета, я решил познакомиться с околицами поселка, побродить в тихом раздумье, полюбоваться скупой колымской природой, опаленной жгучими морозами, пронизывающими буйными ветрами, омытой холодными дождями, а сейчас задумчиво дремавшей под лучами ласкового солнца.
Вдыхая терпкий, смолянистый воздух, я поднялся на вершину одной из сопок. Под сводом голубого неба царила звенящая тишина. В мою усталую душу нисходил блаженный мир и покой.
На северо-запад пролегла длинная голубоватая полоса вечного ледника, извивающегося по ущелью между обрывистыми склонами угрюмых сопок. Оттуда тянуло вечным холодом и сыростью.
Я подумал: «Короткое лето, мало теплых, солнечных дней, поэтому и не оттаивают эти ледники. Не так ли бывает и с нами, когда в нас не хватает света, теплоты Христовой, Его ласки и любви. Тогда от нас веет холодом и мы не можем достичь холодных, равнодушных, плененных грехом сердец».
С южной стороны, у подножия сопки, между камней, весело журча, пробиралась небольшая речушка, которая питалась от лениво тающего ледника. Противоположная сопка с круто обрывающимся склоном напоминала римский колизей, а пологое подножье огромную арену – место казни тысяч христиан.
По ложбинам южных склонов сопок красным пламенем горели рябины, напоминая костры средневековья, на которых сжигали свидетелей истины Христовой.
Багровый закат солнца окрасил низко плывущие северные облака в алый цвет, и они ярко отразились в воде маленькой речушки, и будто поток крови сотен тысяч замученных, невинных людей потек по этой суровой, многострадальной земле. Я заторопился, чтобы засветло добраться до поселка.
Вдруг моим глазам представилась потрясающая картина: у моих ног лицом вниз лежал человеческий труп с подогнутыми коленями и вытянутыми вперед руками. Лагерный бушлат и нательное белье, смытое дождем и сдутое ветром, истлели от времени, обнажив отбеленные дождем и морозом кости неизвестного, давно умершего арестанта. Кто он? Может, это брат мой по вере безвременно оставил этот греховный мир?..
Кто бы он ни был, это был человек, которого постигла жестокая участь в этом диком и суровом краю. Умирал ли он с молитвой на устах, прося прощения для своих врагов, или призывал возмездие на головы тех, кто проливал невинную кровь? Пока все это – тайна, но придет день, когда Бог откроет все, соделанное на земле…
Я решил не оставлять его останки на произвол стихии и бережно обложил их камнями. В изголовье росли три березки, которые, роняя, словно слезы, пожелтевшие листочки, остались единственными свидетелями печального события, произошедшего здесь.
- Сколько еще таких неизвестных и забытых в этом диком краю! – подумалось мне. – Сколько вдов и сирот льют скорбные слезы по своим мужьям и отцам, которых постигла эта лихая участь! Кто утешит их убитые горем сердца?
Но не вечно будет длиться печаль. Скоро весеннее солнце согреет березки, оденет их в изумрудную листву. Также и эти Христовы страдальцы, до конца высоко державшие знамя Христа, знамя Его любви, никогда не будут забыты у Бога. Настанет нескончаемая весна Его благодати, и воспоют хвалу замученные страдальцы Искупившему их и давшему непреходящую радость!